От автора. Ниже публикуемый текст является расширенной версией выступления на XI Европейском русском форуме «Евросоюз-2017 и Русская революция — 1917: невыученные уроки», прошедшем 3 – 4 декабря 2017 г. в Европейском парламенте. Отмеченная Россией совсем недавно годовщина революции вновь в полной мере подтвердила, на мой взгляд, актуальность высказанных тогда идей. Дискуссии вокруг этой темы не должны носить «юбилейный» характер, поскольку касаются вопросов жизни и смерти.

А мы в себе несем культуру взрыва. 

И фабрики, и доменные печи, 

Стальной нарез и маточник орудий. 

И тугоплавкость колб самодержавья. 

Как Петр – стрельцу, как Аввакуму – Никон. 

Столетие Русской революции не примирило российское общество. Вопреки надеждам и политическим заявлениям высокого уровня юбилейный год не стал годом согласия и преодоления исторических расколов. Наверное, правы те, кто говорит о том, что это было и невозможно – слишком сильны до сих пор идейные противоречия между «красными» и «белыми», слишком социально дифференцировано современное российское общество, расколото Русское зарубежье, да и слишком сильны и активны те, кто просто не желает русского единства.

Всё это так, и это прискорбно. Но еще печальней то, что столетний революционный юбилей не стал, по большому счету, поводом для серьёзной, идеологически нейтральной и нацеленной на развитие общественной, экспертной и научной дискуссии об опыте Русской революции применительно к нашей, сегодняшней России и зарубежному Русскому миру. Который является во многом порождением тех событий, причём не только в отношении первой волны эмиграции, но и всех волн, включая самую массовую, возникшую в результате распада СССР и как цунами накрывшую 25 млн русских людей, которые, никуда не уезжая, вдруг оказались за пределами России.

В общественных спорах о революции возобладали две крайние точки зрения. Первая сводится к тезису о том, что революция спасла Россию, а Советский Союз стал высшей точкой развития российской государственности. Вторая, и более активно представленная в российских СМИ и в официозе, трактует революцию как катастрофу, насильственно прервавшую гармоничный путь развития российской государственности, как негативный социальный эксперимент, обернувшийся многими миллионами жертв и, в конечном счёте, изживший сам себя.

Какая-то часть сторонников второго подхода, в том числе в Русском зарубежье, вообще заявляет о том, что революцию нельзя называть русской, ибо она носила антинациональный характер, и её главной движущей силой стала узкая группа вненациональных революционеров или даже нерусских по национальности и проплаченных врагами России интернациональных авантюристов.

Конечно, мы можем запросто отмахнуться от этой примитивизации российского исторического процесса. Однако такая академически безупречная позиция вряд ли поможет нам понять, почему с таким трудом сшиваются разрывы русской истории и почему вновь и вновь воспроизводятся циклы «кризис-стабилизация-кризис». Ответы на эти вопросы скорее можно найти именно в этих радикально противоположных друг другу оценках революции.

Выступая на XI Европейском Русском форуме, наш коллега из Греции Димитрис Константакопулос заметил, что Ленин не любил Достоевского, а Достоевский не любил революционеров, что вовсе не означает того, что между Лениным и Достоевским нет ничего общего.

В русской культуре и истории противоположности легко сходятся. И мы можем парадоксально согласиться и с тем, что революция была антинациональна и разрушительна, и с тем, что она была национальна и созидательна. Более того, можно даже смело заявить о том, что Русская революция одновременно стала радикальной победой и западничества, и славянофильства.

Понять этот парадокс можно через раскрытие тезиса Максимилиана Волошина о присущей России «культуре взрыва», в отличие от Европы с её «культурой огня».

Но ещё в большей степени о соединении в революции крайних противоположностей расскажет нам «веховская» традиция русской социально-философской мысли. В сборнике статей о русской революции «Из глубины» Николай Бердяев, в частности, пишет: «Русская революция антинациональна по своему характеру, она превратила Россию в бездыханный труп. Но и в этом антинациональном её характере отразились национальные особенности русского народа и стиль нашей несчастливой и губительной революции — русский стиль».

В цитируемой статье «Духи русской революции» Николай Бердяев на примере творчества трёх великих русских писателей – Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого – вскрывает застарелые русские болезни и грехи, которые привели к революции и определили её характер.

Творчество Гоголя трагически обнажает неразвитость и нераскрытость личности в России, подавленность образа человека.

В пророческих предвидениях Достоевского обнажается апокалиптическая и нигилистическая общественная сущность Русской революции, в которой бал правит, с одной стороны, «шигалёвщина» как право на бесчестие, «безбрежная социальная мечтательность», ведущая «к истреблению бытия со всеми его богатствами» и у фанатиков перерождающаяся во зло; с другой стороны – «смердяковщина» как право на отцеубийство, отрицание отечества и оправдание отцеубийства тем, что «отец был очень дурен и грешен».

Наконец, в морализаторстве Толстого проявляется русский максимализм, отрицающий историческую преемственность, по морально-идеалистическим основаниям отвергающий государство как «источник зла», проповедующий опрощение и непротивленство как «историческое самоубийство русского народа», подменяющий христианскую святость безблагодатной «лжесвятостью».

Сегодня, спустя 100 лет после свершившейся революции, мы, русский «образованный класс», и в России, и в Русском зарубежье, должны честно ответить себе на вопрос о том, насколько актуально звучат сегодня следующие слова: «Русская интеллигенция в огромной массе своей никогда не сознавала себе имманентным государство, церковь, отечество, высшую духовную жизнь. Все эти ценности представлялись ей трансцендентно-далёкими и вызывали в ней враждебное чувство, как что-то чуждое и насилующее. Никогда русская интеллигенция не переживала истории и исторической судьбы как имманентной себе, как своего собственного дела и потому вела процесс против истории, как против совершающегося над ней насилия» ( Бердяев Н. Духи русской революции // Из глубины. Сборник статей о русской революции. М., 1990).

Можно сколько угодно твердить о том, что веховская критика была направлена против т. н. «революционной интеллигенции», что сегодня сам термин «интеллигенция» потерял свою актуальность и т. д. и т. п., но не скрывается ли за этими отговорками и за неологизмами типа «креаклы» лишь очередная попытка уйти от ответственность за судьбы страны и народа?

Ответственный подход к причинам и результатам революции, который одновременно должен быть направлен и на целенаправленное врачевание этих всё ещё актуальных причин, видится, прежде всего, в анализе исторически сложившихся в России взаимосвязей по линии «личность-общество-государство».

При этом советский период здесь для нас, бесспорно, является ключевым, в полной мере укладывающимся и в волошинскую «культуру взрыва», и в бердяевскую «апокалиптичность», а значит – по сути своей не искусственным, не привнесённым извне, а вполне себе доморощенным.

Отсутствие середины как характерно русская черта. От отрицания государства – до полного огосударствления (с обязательным обещанием его неизбежного «отмирания»), от массового террора – до величайшего гуманизма, от смердяковского отрицания собственной истории и культуры – до патриотизма как высшей добродетели…

100-летие революции не стало поводом для стремления понять советский период как закономерный этап отечественной истории. Как сложный и противоречивый период русского модерна, соединивший великие преступления с великими достижениями, великие потери с великими же победами.

Были ли советы действительной формой народной самоорганизации, продуктом, как говорил Ленин, «самобытного народного творчества, проявлением самодеятельности народа»? И если это так, то возможно анализ советского опыта поможет нам понять, почему у нас всё никак не склеивается с гражданским обществом западного типа?

Чем был советский человек? Почему советская культура, особенно послевоенного времени, несёт такой личностный и гуманистический характер? Насколько интеллигентские штудии о «совке» и «хомо советикусе» отражали объективную реальность, а насколько были отражением застарелой болезни отрицания «истории и исторической судьбы как имманентной себе, как своего собственного дела»? И оборачивались презрением к собственному народу и собственной стране?

Наконец, что же произошло с советским государством, менее чем за 70-летний период растерявшем весь свой новаторский пафос и в попытке выйти из тупика геронтократии выхаркнувшего на самый верх ничтожную личность, несоизмеримую с серьёзностью стоящих перед страной проблем и выступившую могильщиком утопии?

Духи русской революции не изжиты. И ответы на, по крайней мере, часть этих вопросов мы скорее найдём в «Легенде о Великом инквизиторе» Ф. М. Достоевского, чем в терабайтах электронных страниц как тех, кто пишет о «тупиковости советского пути», так и его апологетов. Что, впрочем, лишь говорит о цельности нашей такой не цельной истории и поднимает проблематику советского периода на величайший историософский уровень.

Впрочем, советский опыт с точки зрения современной социально-политической практики – в значительной степени тема архивная. В августе 2016 года Национальное бюро экономических исследований США опубликовало доклад «От Советов до олигархов: неравенство и имущество в России, 1905–2016», результаты которого кратко можно изложить так: к 100-летию революции Россия полностью ликвидировала все её социальные достижения — неравенство в стране вернулось к уровню 1905 года.

Для Запада и его российских адептов это воспроизводство циклов – показатель принципиальной нереформируемости «системы». Именно поэтому внук «пламенного революционера» и гуру современных либеральных экономистов Егор Гайдар в 90-е гг. ХХ в. видел цель либеральных реформ в том, чтобы «большевистский цикл стал… последним в истории государства российского», а Россия должна «сменить свою социальную, экономическую, в конечном итоге историческую ориентацию, стать республикой "западного" типа».

Для подавляющего большинства населения России периоды ослабления государства всегда – разрушение привычного образа жизни, смута, катастрофа. Именно в этом кроется основная причина тяги к «твёрдой руке», популярности Сталина, устойчивой электоральной поддержки Путина.

Очевидно, что в силу своих исторически сложившихся особенностей, менталитета населения, огромной территории и геополитической миссии Россия не может существовать иначе, как сильное государство. Но также очевидно, что политическая система может быть стабильной только при наличии социальных лифтов, устойчивых горизонтальных связей и формирования не конструируемого извне, а естественного чувства гражданственности, основанного на простом понимании людьми собственных интересов в малых и больших сообществах, формирующих национальное пространство.

Опыт «лихих 90-х» – тоже часть нашей истории. При всей критичности к разрушительным социально-политическим процессам этого времени, нужно признать, что само выживание народа и государства стало результатом жизнестойкости нации и включения естественных механизмов самосохранения.

Одними из них стали отказ от неработающих патерналистских принципов отношений с государством, развитие частной инициативы, появление того, что на Западе называют «средним классом» и «гражданским обществом».

Кроме того, «прививка», полученная Россией в 90-е, стала надежным предохранителем от социального прожектёрства, бездумного западничества и антигосударственных настроений, а желание «стабильности», «порядка» и «сильной руки» – основой для устойчивости политической системы Путина.

При этом данная политическая система во многом наследовала концептуальным подходам 90-х с точки зрения понимания места России в мире – по сути, страной продолжали управлять люди, которых с полным основанием можно назвать «западниками».

Но даже Россия, стремящаяся, «стать такой, как другие цивилизованные страны» и войти «в европейскую семью народов», оказалась чужой в этой семье избранных. Запад рассматривал Россию через призму своих застарелых фобий – «варвар у ворот» был отброшен не для того, чтобы с ним родниться. Нынешнее противостояние России и Запада во многом – дело рук самого Запада, отказавшего России в праве на национальное достоинство и на сильное государство.

Заявленное в Мюнхенской речи Путина желание России жить собственным умом, исходя из собственных национальных интересов, вызвало к жизни нынешнюю волну русофобии.

События на Украине – яркий пример того, как Запад не желал признавать право России на национальные интересы. Итог известен – цивилизационный разрыв Украины, гражданская война, геополитическое противостояние США и России и фактическое втягивание Европы в этот конфликт, всё отчетливей принимаемый черты конфликта, направленного на «сдерживание» не только России, но и самой Европы.

Русские, живущие за рубежом, особенно в Европе, сегодня оказались на переднем краю развернувшейся на наших глазах информационно-пропагандистской войны, пройдя через идеологические расколы, через размежевание по принципу отношения к нынешним событиям в России и вокруг неё.

При этом европейские русские, те, кто действительно считает себя русским и действительно любит Россию, обладают уникальным опытом, находясь в европейском пространстве развитых горизонтальных связей и одновременно неся в себе вертикаль русской традиции и русского государственного опыта.

Я уверен, что Европе сегодня нужен этот русский опыт так же, как России – европейский опыт, направленный на развитие горизонтальных связей как основы устойчивого бесконфликтного развития системы. Причём, речь ни в коем случае не идёт о слепом копировании.

Речь идёт, если угодно, о нынешней миссии европейских русских, в целом представителей зарубежного Русского мира как носителей этих двух начал – России и стран проживания, позволяющих им быть «гражданскими мостами» в межгосударственном, межгражданском и даже – межцивилизационном диалоге.

У меня, конечно, нет иллюзий относительно возможности непротиворечивого соединения европейской и русской идентичностей в среде русских, живущих в Европе. Скорее наоборот – проблема «двойной лояльности» и «множественной идентичности» работает не на объединение русских общин, а на их разъединение, не на укрепление связей с Россией, а на их разрыв.

Но нынешнее обострение геополитического противостояния между Западом и Россией заставляет задуматься над тем, до какой степени конфликт может развиваться и что должны сделать те, кто, живя в Европе (читай – в Америке, Азии и т. д.), знает, что Россия в действительности – вовсе не потерявший человеческий образ страшный зверь со страниц западных таблоидов, а великая культура, цивилизация и экономика, без которой Европа не способна ответить на современные вызовы.

И те, кто это знает, как европейские русские, так и живущие рядом немцы, французы, итальянцы и др., возможно именно сейчас, в условиях нынешнего противостояния, способны наметить новые формы взаимодействия, при которых старые противоречия по линии Россия – Европа, уйдут в историю перед лицом этих общих угроз.

Как должны уйти в историю и духи Русской революции с их презрением к человеку, нигилизмом и максимализмом.

Кто-то мне скажет, что я противоречу сам себе, что русской «культуре взрыва» характерно «отсутствие середины», а устойчивое бесконфликтное развитие системы на основе развитых горизонтальных связей – это из европейской «культуры огня» и… вместе им не сойтись.

Возможно. Но русские объединили Евразию не только властной вертикалью, но и горизонтальным стремлением вовне, смекалкой, природным любопытством и умением бесконфликтно взаимодействовать с другими народами. И если мы сегодня задаёмся вопросом о том, какую миссию несёт в себе современное Русское зарубежье, разлившее русское море далеко за Европу и Евразию, на все континенты, на более чем 100 стран мира, то, может быть, и ответ нужно искать в рамках нашей большой культурной традиции?

И здесь, заканчивая, я вернусь к словам великого разоблачителя «духов Русской революции» и одного из самых ярких представителей русской «культуры взрыва» Ф. М. Достоевского.

В своей знаменитой «Пушкинской речи» 1880 года наш великий писатель сказал: «Назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное… Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, всё это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей».

Чем не позитивная программа для Русского мира?

Об авторе: Сергей Пантелеев – директор Института русского зарубежья, главный редактор сайтов «Россия и соотечественники» и «Русский век», член Российского общественного совета по международному сотрудничеству и публичной дипломатии при Общественной палате РФ.

Источник: Russkie.org