Известный русский поэт, литературный критик, переводчик Аполлон Александрович Григорьев родился в Замоскворечье в семье титулярного советника и бывшей крепостной. Традиционный быт и само место, где он провёл детство, вероятно, определило его будущее литературное почвенничество.

Несчастливое детство

Автобиографическое повествование «Мои литературные и нравственные скитальчества» Аполлон Григорьев предваряет посвящением близкому по духу М. М. Достоевскому. Исповедальные, а порой и покаянные интонации свойственны этому рассказу. Воспоминаний о жизни в семье достаточно, но нет в них света счастливого детства, красок юношеской весны. Родителей, особенно мать, автор изображает так, как воспринимал в свою раннюю пору, и эта детская память воспроизводит картины не самые радужные.

Мать часто раздражалась на слуг и домочадцев, неприятно допекая не только слуг, но и впечатлительного и ранимого сына. Отец – гневливый, правда, отходчивый человек и, по словам Григорьева, «был совсем земной, плотской человек: заоблачные стремления и заоблачный лиризм были ему совершенно непонятны».

Экзальтированность, впечатлительность и литературная мечтательность странным образом уживались в юной душе с низменным телесным, с пороками, привитыми «распущенной, своекорыстной дворней», которую Григорьев и порицает, и оправдывает: «Грех не на них, а всё-таки на крепостном праве, много развратившем высокую природу русского человека». При этом общение с дворовыми людьми дало писателю и незаменимое знание народной культуры изнутри: «Нет или мало песен народа, мне чуждых: звучавшие детскому уху, они отдались как старые знакомые в поздней молодости... Во все народные игры игрывал я с нашею дворнею на широком дворе… Все басни народного животного эпоса… переслушал я в осенние сумерки от деревенской девочки Марины, взятой из деревни собственно для забавы мне… Наезжали порою мужики из бабушкиной деревни. Вот тут-то ещё больше наслушивался я диковинных рассказов».

«Воскормило меня, возлелеяло Замоскворечье»

Отдельного внимания заслуживают воспоминания Аполлона Григорьева о доме и той части старой Москвы, с которой связано его детство. Замоскворечье с его особенным строением улиц и устройством нравов сыграло большую роль в становлении жизненных установок и даже творческих методов будущего писателя.

Тогдашнюю Москву Григорьев воспринимает как «город-село», более того как «чудовищно-фантастическое и вместе великолепно разросшееся и разметавшееся растение» с улицами-отростками. На одной из таких улиц, застроенных купеческими хоромами, стоял выбивающийся из этого ряда «мрачный и ветхий дом с мезонином». Именно в его стенах произошло становление Григорьева как натуры творческой, восприимчивой, тонкой и чрезвычайно эмоциональной. Этот дом дал приют и университетскому товарищу Афанасию Фету. Родители приняли его благосклонно и даже были рады, что у Аполлона появился весьма здравомыслящий и приземлённый друг-наставник.

Казавшееся в юности захолустным Замоскворечье заиграет новыми красками после страстного увлечения Григорьева почвенничеством, славянофильством. В исконной русскости нашёл он источник силы и вдохновения. Даже одеваться стал на мужицкий манер. Афанасий Фет в одном из рассказов характеризует григорьевское одеяние как «не существующий в народе кучерской костюм», состоящий из плотной тужурки, носимой даже «в палящий зной», и шароваров, заправленных в сапоги. Образ народника и «страстного цыганиста» дополняла гитара, с которой Григорьев никогда не расставался. Фет вспоминал, что Григорьев знал много русских и цыганских напевов, исполнял их «слабым и дрожащим голосом», но с душой.

Когда Григорьев познакомился с Александром Островским, он буквально пал перед ним на колени и попросил о дружбе, потому что в этом драматурге будто сошлось то, что всегда привлекало Григорьева и в чём он сам чувствовал недостаток: цельность, здравомыслие, сила, уверенность, воля, настоящая народность. И конечно, характеры и типы родного Замоскворечья, так точно воспроизведённые в пьесах Островского, покорили Григорьева своей достоверностью.

Как это будет по-русски?

Русскость становится основным мотивом в литературной работе, даже в переводах европейской поэзии. К примеру, переложение баллады И. Гёте «Лесной царь» в исполнении А. Григорьева сильно отличается от знакомого широкому читателю хрестоматийного перевода В. Жуковского. Может быть, его не назовешь безупречным с точки зрения ритмики, но он точно обладает особым колоритом за счёт выбора лексики, сближающей этот текст с русскими сказаниями.

Кто мчится так поздно под вихрем ночным?

Это — отец с малюткой своим.

Мальчика он рукой охватил,

Крепко прижал, тепло приютил!

— Что всё личиком жмёшься, малютка, ко мне?

— Видишь, тятя, лесного царя в стороне?

Лесного царя в венке с бородой?

— Дитятко, это туман седой.

Аполлон Григорьев по праву входит в признанное литературоведами сообщество мастеров русского стихотворного перевода. Он переводил с немецкого (стихотворения Гейне, Гёте и Шиллера), с французского (произведения Беранже, Гюго, Мольера и Мюссе), с английского (поэмы Байрона, пьесы Шекспира)… А. Блок, давая оценку Григорьеву как переводчику, писал: «Большинство переводов Григорьева созвучно с его душою, несмотря на то, что он часто работал по заказу: ещё один признак истинного художника». Особенно нравились Блоку переводы А. Григорьева из Гейне, их он ставил выше других, созданных в XIX в. Но даже Гейне звучит совершенно по-григорьевски, то есть по-русски:

Ядовиты мои песни,

Но виной тому не я:

Это ты влила мне яду

В светлый кубок бытия.

Ядовиты мои песни,

Но виной тому не я:

Много змей ношу я в сердце -

И тебя, любовь моя.

Из Москвы – в гоголевский Петербург

Проучившись на юридическом факультете Московского университета с 1838 по 1842 год, Григорьев юристом так и не стал, а сначала полгода заведовал университетской библиотекой, а затем исполнял должность секретаря Совета университета. В конце зимы 1844 года он переехал в Петербург, где сблизился с писателями и решил посвятить себя литературе. «Волею судеб или, лучше сказать, неодолимою жаждою жизни я перенесён в другой мир. Это мир гоголевского Петербурга, Петербурга в эпоху его миражной оригинальности, в эпоху, когда существовала даже особенная петербуржская литература... В этом новом мире для меня промелькнула полоса жизни совершенно фантастической; над нравственной природой моей пронеслось странное, мистическое веяние». Для такой восприимчивой натуры, как Григорьев, город на Неве стал мощнейшим потрясением, он способствовал его творческому росту, ввёл в круг известных писателей и публицистов.

Критик Н. Страхов познакомил Григорьева с Достоевским. Писателей связывала общая почвенническая идеология ещё до личного знакомства, и Достоевский в своих записных книжках отмечал, что сам «очень любит Григорьева», очевидно, за его открытый и честный, пусть и эксцентричный, характер. Некоторые литературоведы даже усматривают общие черты в Аполлоне Григорьеве и Мите Карамазове.

В начале 1860-х Григорьев развивается как литературный критик и создаёт блок материалов для журналов Достоевского. Так, в журнале «Время» появились его обзорные и аналитические статьи «Народность и литература», «Западничество в русской литературе», «Знаменитые европейские писатели перед судом русской критики», «Граф Л. Толстой и его сочинения», «Стихотворения Н. Некрасова», «По поводу нового издания старой вещи. Горе от ума...», «Лермонтов и его направление»; в журнале «Эпоха» были опубликованы «Парадоксы органической критики».

Согласно григорьевской теории «органической критики», литература и искусство должны органически вырастать из народной, национальной почвы. Одной из таких исконно русских органических черт Григорьев считал кротость и особенно выделял тех писателей, в творчестве которых она проявлялась в отдельных характерах. Так, у Пушкина он находил её в образе рассказчика Ивана Петровича Белкина, у Лермонтова эту «кроткую» роль играл Максим Максимыч, у Достоевского – герои его ранних произведений. К этому же ряду, несомненно, относится князь Мышкин Достоевского, но, к сожалению, Григорьев не дожил до его появления. Сам он в полной мере мог отнести себя к этому типу исконно русских, органически кротких, на чью долю выпадает немало несчастий.

Мост от Пушкина и Грибоедова

Запутанные денежные дела, невоздержанность в употреблении алкоголя приводили к тому, что Григорьев терял связи, скатывался по социальной лестнице, разрушал личную жизнь и даже не раз оказывался в долговой тюрьме. Достоевский помогал ему, поддерживал финансово, давал работу, навещал в заключении. Фёдор Михайлович прекрасно понимал А. Григорьева, эту «вечно декламирующую душу» и так характеризовал его: «Человек он был непосредственно... почвенный, кряжевой. Может быть, из всех своих современников он был наиболее русский человек как натура». С горечью и сожалением писатель констатировал, что литератор Аполлон Григорьев «отравил водкой источник будущей силы».

Смерть Григорьева, по воспоминаниям современников, стала тяжёлым ударом для тех, кто его любил и жалел. «На похороны... самые бедные и бездомные, явились его приятели Достоевский, Аверкиев, Страхов, Вс. Крестовский, композитор Серов... и несколько его сожителей из долгового отделения... По дороге с Митрофаньевского кладбища мы зашли в какую-то кухмистерскую, и там состоялся обед со спичами. Говорили его приятели, говорили и "узники" дома Тарасова», – вспоминал проводы Григорьева в последний путь писатель П. Боборыкин.

Через пятьдесят лет после смерти литератора А. Блок создаёт о нём статью, в которой метафорически изображает Григорьева как «единственный мост, перекинутый к нам от Грибоедова и Пушкина: шаткий, висящий над страшной пропастью интеллигентского безвременья, но единственный мост».

Блок заканчивает свою статью «Судьба Аполлона Григорьева» ещё одной говорящей метафорой, более развернутой и при этом бесконечно печальной: «Я приложил бы к описанию этой жизни картинку: сумерки; крайняя деревенская изба одним подгнившим углом уходит в землю; на смятом жнивье – худая лошадь, хвост треплется по ветру; высоко из прясла торчит конец жерди; и всё это величаво и торжественно до слёз: это – наше, русское». Но эту картинку стоило бы дополнить фигурой человека, поднявшего голову к небу. Жаль только, что разглядеть высокие миры ему так и не хватило времени.