«А что, пассажиры...» – начал я и осёкся, поймав изумлённо-испуганный взгляд девушки в окошке кассы. «У нас это слово употреблять не принято, – объяснил ехавший вместе со мной англичанин. – Работников железных дорог строго инструктируют его не произносить. Надо говорить "клиенты" (customers)». Приватизированные британские железные дороги в этом смысле отличаются от российских и французских, где всё ещё помнят, что транспорт существует не вообще для «оказания услуг клиентам», а совершенно конкретно для перевозки пассажиров.

Однако новый язык постепенно проникает повсюду. Журналистка, просившая меня прокомментировать новый законопроект о здравоохранении, сформулировала свой вопрос очень характерным образом: «Как, по-вашему, повлияет этот документ на доступность медицинских услуг?» Я взорвался. «Какие медицинские услуги? Медицинская помощь. Услуги – это то, что я по доброй воле за деньги приобретаю на рынке. А когда у человека инфаркт или нога сломана, ему не услуги нужны, а помощь».

Термин «медицинские услуги» – это ещё не самое удивительное порождение новой лексики, старательно насаждаемой в последнее время. Внесённый в Госдуму закон о здравоохранении, например, называет ребёнка «продуктом зачатия». А дама, заседающая в швейцарском парламенте, требует запретить употребление в официальных документах слов «отец» и «мать». Надо, не уточняя пола, говорить «один из родителей».

Примеры такого рода можно множить и множить. Новая лексика прикрывается политической корректностью, хотя давно уже не имеет к ней ни малейшего отношения. Лет тридцать назад, когда в Соединённых Штатах начались первые попытки исправления языка, люди, предпринимавшие их, исходили из того, что наша речь засорена расистскими и прочими стереотипами, оскорбляющими угнетённую часть населения. Очистив язык, мы тем самым будем способствовать насаждению культуры равенства, толерантности и взаимного уважения. Очень благородная цель, если только не считать того, что по большей части исправлением языка дело так и ограничивалось. Социальные же проблемы оставались нерешёнными. Негров можно было переименовать в «афроамериканцев», инвалидов – в «лиц с ограниченными возможностями». Только от этого жизненный уровень этнических меньшинств не повысился, а больные не выздоровели.

Хуже того, исправляя язык и постоянно смещая акценты, участники дискуссии всё больше запутывались, теряя представление о сути проблемы, заменяя конкретные вопросы обсуждением знаков и символов. А социальное измерение проблемы и вовсе превратилось в табу. Ведь можно годами обсуждать вопрос о том, почему именно представителям этнических меньшинств так часто достаются «плохие» рабочие места, вместо того, чтобы задуматься о том, как сделать, чтобы экономика порождала поменьше «плохих» рабочих мест и побольше «хороших».

Рыночные реформы задали новый вектор корректировки языка. Отныне из речи всячески устраняются упоминания о содержании и смысле любой деятельности, которая неизменно сводится к общему знаменателю купли-продажи, оказанию услуг и соблюдению контрактов. Происходит систематическая дегуманизация лексики, а человек предстаёт перед нами исключительно в качестве потребителя и участника рыночных отношений.

Тоталитарные режимы ХХ века продемонстрировали, что контроль над языком – важнейший элемент контроля над людьми. Лишённые адекватных слов, не способные в силу этого выразить мысль, противоречащую заранее заданным стандартам, люди становятся беспомощными и легко управляемыми. Даже если они недовольны положением дел, они не смогут своё недовольство выразить, ибо доступная им лексика не предусматривает такой возможности. На нейролингвистическом уровне контроль оказывается более эффективен, чем полицейские репрессии. Именно об этом писал Джордж Оруэлл, когда описывал «новый язык» в антиутопии «1984».

С тех пор многое изменилось. Тоталитарные режимы ушли в прошлое, но отнюдь не тоталитарные методы контроля над людьми, которые, наоборот, прекрасно работают и в условиях рыночной демократии. И чем меньше возможность политического режима прибегать к прямому политическому контролю, тем больше потребность в методах контроля косвенного – во имя сохранения сложившегося социального порядка. Лингвистический контроль приватизируется, становясь инструментом корпоративного управления. А публичная речь политиков и общественных деятелей всё более насыщается эвфемизмами корпоративной лексики, превращая её в официально одобренную норму, закреплённую в тексте законов, инструкций и прочих официальных актов.

Конечно, никто не запретит нам говорить дома и на улице так, как мы считаем нужным. Многовековая история борьбы государства и образованного общества с русским матом подтверждает, что общество, если оно очень хочет выразить определённые эмоции, всё же находит подходящие слова, нравится это кому-то или нет. Только с литературным языком сложнее. Он живёт не на кухне и улице, а в опубликованных текстах. В текстах, которые должны соответствовать определённым нормам и сами становятся нормой для публичной и письменной речи. Разрушая привычное содержание языка, вытравливая из нашего сознания неудобные слова, навязывая нам обезличенную, дегуманизированную «новую лексику», нас пытаются лишить права на мысль, а главное – права на смысл.

Если на «верхнем» уровне разрушение языка осуществляется за счёт внедрения «новой лексики», то на «низовом» – в многочисленных блогах, в интернет-публикациях, свободных не только от цензуры, но и от правил грамматики и орфографии, происходит такое же разрушение, только другими средствами. Жаргонное бормотание и невнятные вопли теснят речь, смысл становится редким и недоступным сокровищем. Тем, кто хочет сохранить это сокровище для себя и других, остаётся только одно: назло всем называть вещи своими именами.

Борис Кагарлицкий