Доктор филологических наук, профессор Марина Леонтьевна Ремнёва много лет возглавляет филологический факультет Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова, который сама закончила в 1958 году. Мы побеседовали с профессором Ремнёвой о проблемах нынешнего образования: об уровне абитуриентов, о введении ЕГЭ в качестве единой системы оценки знаний, а также о том, что такое норма русского языка.

– Марина Леонтьевна, как бы вы оценили уровень грамотности абитуриентов этого года. Вообще, в последние годы грамотность у поступающих на филфак МГУ как-то меняется?

– Грамотность стабильно падает. Но, к сожалению, ЕГЭ вообще не даёт возможности поставить вопрос об уровне грамотности ребят. Мы получаем листочки – сертификаты, за которыми ничего не стоит, забиваем эти данные в компьютер – и всё. Настоящую их грамотность мы узнаем только в конце месяца, когда проведём диктанты, а потом аттестации. Пока о них мы ничего не можем сказать определённого – только присматриваемся, пытаемся понять, наши это дети или случайно пришедшие. На первый взгляд, дети реагируют адекватно на то, что говорят преподаватели, но об уровне их грамотности пока судить сложно. В принципе, о какой грамотности можно говорить, если количество уроков русского языка и литературы сокращается; смысла в занятиях на подготовительных курсах русского языка при нашем факультете нет, поскольку эти курсы не готовят к ЕГЭ. Грамотность ведь сама не возникает – её надо ставить. Мне, между прочим, ставила грамотность учительница-латышка в Сибири в районе Васюганских болот, где были поселения латышей и эстонцев. Она поставила мне почерк и грамотность в первом классе так, что во второй класс уже под Москвой я пошла как человек, который может себя уважать. Но это были другие времена и другой уровень старательности учителей.

– На ваш взгляд, уровень выпускников филфака в последние годы стабилен?

– Нам пока везёт, потому что на филфак до сих пор попадали ребята приблизительно одного уровня, но мы боимся за этот год. Мы не прагматический факультет, к нам идут по убеждению, которое рождается в семье, поэтому к нам поступает не ребёнок, а семья, которая поняла, что он никогда не будет зарабатывать много денег и тем не менее отправила его получать образование и обогащаться культурой. Поэтому у нас специфическая ситуация, от качества студентов мы пока не страдали.

– Поскольку после введения ЕГЭ вы не можете поручиться за уровень всех поступивших к вам студентов, предполагается ли введение какой-то дополнительной, промежуточной системы тестирования?

– Я думаю, что мы проведём две аттестации вместо одной – в октябре и в конце ноября. Мы проведём диктант в первом семестре, получим некоторое представление об этих ребятах. Мы будем таким образом готовить их к экзаменам, потому что снижать требования мы не собираемся. На экзаменах будет решаться вопрос об отчислении или продолжении обучения.

– Дополнительного вступительного экзамена на филологический факультет в 2009 году не было?

– Нам не дали такого права, а вот отделение теоретической и прикладной лингвистики само отказалось от экзамена, в результате они получили трёх «олимпиадников» и 17 «льготников». Теперь там ситуация плачевная, потому что не совсем понятно, как они там будут учиться, с занятиями по математике и большим количеством языка. А на медицинском факультете льготников было столько, что долгое время не могли принять человека, у которого было 300 баллов по ЕГЭ. Нам ещё повезло, так как у нас, по крайней мере, очень высокий проходной балл по ЕГЭ – 261, то есть по каждому предмету нужно набрать почти 90 баллов. Недобора у нас не было.

– Сколько заявок было в этом году?

– На 190 мест 3200 заявок, но этот высокий конкурс – «липа», потому что сейчас можно пытаться поступить в массу вузов и даже на разные отделения в рамках одного факультета.

– Как утверждают в Министерстве образования, ЕГЭ имеет то преимущество перед обычными экзаменами, что позволяет большему числу учеников из регионов поступать в престижные московские вузы…

– Региональная составляющая у нас удачна на протяжении лет пятнадцати, потому что у нас есть выезды, у нас есть олимпиады. В этом году мы проводили олимпиаду по русскому языку и литературе, в которой приняли участие ребята из 46 регионов. Для этого ЕГЭ не нужно. ЕГЭ позволяет решить некоторые вопросы, но при его введении и школа многое теряет, потому что «натаскивание» на сдачу ЕГЭ – это не обучение. Галочки и крестики – это не способ проверки знаний. Кстати говоря, совсем недавно я разговаривала с одним американским методистом и спросила его: «Какая экзаменационная система у вас?». «Точно не такая, как у вас», – ответил он. В Америке тест, аналогичный ЕГЭ, – это заключительный экзамен в школе. После этого ученик выбирает вуз, в который он хочет поступать, заполняет анкету в 27 (!) страниц и пишет при этом эссе, после чего ещё проходит собеседование или экзамен в университете.

– Последний вопрос – о развернувшейся в Интернете дискуссии по поводу утверждённых приказом министра образования четырёх словарей и грамматик русского языка в качестве образцовых. Вы, вероятно, знаете о ней и имеете определённое мнение по этому поводу?

– Дело в том, что мы замешаны в эту историю. Нам на рецензию дали словарь Зализняка и словарь Телии («Грамматический словарь русского языка» под редакцией Андрея Зализняка и «Большой фразеологический словарь русского языка» с культурологическим комментарием Вероники Телии. – Б. С.). В этих словарях сомневаться не приходится уже долгое время, однако они не для обывателей и не для членов правительства. В них даже лингвисту разобраться достаточно трудно – это специальные словари. Однако два других словаря нам на рецензию давать не стали – их отдали на рецензию Государственному институту русского языка им. А. С. Пушкина. Мы, естественно, написали положительную рецензию, да и кто же сомневается в словарях Зализняка и Телии. Но, вы знаете, эти два словаря, которые я назвала, даже как-то постыдно соединять с двумя другими (Имеются в виду «Орфографический словарь русского языка» Брониславы Букчиной, Инны Сазоновой и Людмилы Чельцовой и «Словарь ударений русского языка» Ирины Резниченко. – Б. С.). Даже по уровню престижа они несопоставимы. Зализняк – великий лингвист, а Телия – очень серьёзный лингвист. И тут вдруг появляются два эти словаря с «дОговором» и кофе среднего рода. Я, конечно, к этому плохо отношусь.

– Ректор Института русского языка им. А. С. Пушкина Юрий Евгеньевич Прохоров полагает, что норма всё же определяется не словарями и их авторами, а носителями языка, то есть народом, кроме того, эти нормы в словаре ударений под редакцией Р. И. Аванесова 1983 года издания уже были.

– Правильно, но Прохоров забывает, что были добросовестные люди наподобие Михаила Юрьевича Панова, под редакцией которого в 60-е годы вышли четыре тома книги «Русский язык и советское общество», посвящённые изменениям языковой нормы, и в словари были внесены некоторые изменения. Но они были проверены очень серьёзной комиссией в соответствии с серьёзной анкетой, то есть у этих изменений была научная основа. У словарей Букчиной – Сазоновой – Чельцовой и Резниченко такой научной базы нет. Считать нормой то, как говорит простой народ, – да такого никогда не было! Даже Кирилл и Мефодий, создавая старославянский язык, не опирались на язык говорящей улицы. Существует огромная территория, на которой распространены архангельские говоры, где живут миллиона два человек точно. Так почему тогда, если принять точку зрения Прохорова, нам всем не начать «окать» и использовать лексику архангельского диалекта?

– Где же тогда зафиксирована норма?

– В хорошей литературе. А литература всегда была образцом, который учил детей, а сейчас закончили учить литературу.

– Вы имеете в виду классическую литературу?

– Нет. Вы знаете, я даже согласна признать книги Татьяны Устиновой – у неё неплохая речь. И, даже не вынося книжек Акунина, я готова признать, что его язык вполне литературен. Конечно, это не Дарья Донцова. На эти образцы языка можно опираться. Я не считаю, что нужно ориентироваться только на Гоголя и Пушкина.

Беседовал Борис Серов